Десять лет, как ушел мой брат.
Думая о нем, перед глазами сразу его теплые, мягкие как у ребенка, пальцы, сжимающие мою ладонь, его затылок, что я поцеловала в последний раз, уезжая из дома за две недели до того… Вспоминаю свою колкую мысль “увижу ли я тебя еще?” и то, как его волосы пахли детством. Тонкие, нежные волосики, как у малыша. И неизменный ответ “нормааально” на вопрос “как дела”.
Его ладонь глубоким каналом пересекала “линия ума”, соединенная с “линией сердца”. Можно бездушно назвать ее “линией симиан”, всего лишь генетическим признаком, но для меня это память о том, что в жизни брата не было разницы между сердцем и головой. Он жил, он чувствовал, он любил. Его больше не существует физически, но я так часто употребляю слова, когда-то рожденные им – “татобус”, “нёгтики”, “понятненько”, – что мне кажется, он просто где-то там, на своей солнечной планете.

Текст ниже был написан 10 лет назад, а потом спрятан надолго, потому что были обиды и даже претензии ко мне, за смелость быть откровенной?.. Сегодня это все уже неважно, одна мысль – увижу ли место захоронения Максимки, побываю ли дома в Украине, когда победа и за ней мир…?

= = =

30 апреля 2013

Не могу отпустить брата, замираю на секунду в течение дня – и перед глазами картинки нашей с ним истории, а из глаз – слезы. Вспоминаются теперь не трудности, не проблемы, с ним связанные, а преимущественно то, что сохраняет его образ “маленького старшего брата”, доброго мальчика с другой планеты. Я постараюсь писать, для себя, для него, для моей мамы, у которой теперь тоже есть интернет, и она прочтет все это, может быть, узнав что-то новое. Наверняка.

30 апреля моему брату исполнилось бы 38 лет. Его не стало полтора месяца назад. 11 марта.
Я помню его никогда не повзрослевшим ребенком, добрым, наивным, трогательным, даже когда бурчал и ругался, любящим и безобидным.

Макс называл меня “мой братик сестричка Олечка“. Мама сражалась с ним: “Это ты братик, а Олечка – сестричка“, а он соглашался: “Да, мой братик сестричка…”
На этом фото он показывает, как сильно меня любит, – обнимал и приговаривал “крепко-крепко“….

У многих, наверняка в детстве была такая книжка – С.Я. Маршак “Усатый полосатый”. Текст ее начинался так:
Жила-была девочка. Как ее звали?
Кто звал,
Тот и знал.
А вы не знаете…
Когда моя мама читала эту книжку моему братику, то решила, что у героини-девочки должно быть какое-то имя. Нехорошо как-то девочке в книжке да без имени, неприлично. А чтобы братику было легче запомнить, то мама сознательно выбрала имя попроще “О-л-я”. Когда же на подходе ожидалось мое рождение, мама заготовила мне имя Виктория. Я должна была стать ее “победой”, ее victoria. В то лето по какому-то указанию свыше, из роддомов рожениц не выпускали до тех пор, пока не будет зарегистрирован ребенок. Мама передала отцу записку с желаемым именем и в знойной палате ожидала выписки со своей победой на руках. По семейной версии, отец пришел домой и, сообщив братику о моем рождении, задал ему вопрос “Как назовем твою сестричку?” Брат ответил то, что помнил из книжки “Усатый полосатый”. И вот я – О-л-я.

Я не знала отца и его семьи много лет, впервые мы встретились, когда я была уже в старшей школе, так что в моем детстве, к сожалению, не было малышни, подходящей мне по возрасту. А по маминой линии у меня в основном двоюродные братья, и все значительно старше меня. Общения у нас как такового не было, некоторые жениться успели еще до того, как я из-под стола вылезла. Зато я играла в их старые игрушки – солдатики, машинки и кубики. Читала их книжки и журналы – подшивку старых “Мурзилок” за 70-е годы. И носила одежду братьев, из которой они выросли – рубашечки, штаны клеш, индийскую джинсу, и даже пальто у меня было пару лет мальчуковое.

Таким образом, мы с родным братом Максимом, по сути, одевались в одни и те же вещи. Только я потом выросла, закончила школу, а денег все так же не было на покупку вещей Маське, и он носил все те же липово-джинсовые курточки, шапочки-петушки и шубки не по размеру. Он был довольно худеньким подростком, а после интерната вообще находился на грани истощения, кожа да кости, потом немножко поправился мамиными стараниям, но и позже было очень трудно купить ему одежду (без него). Я обвела его ножку на картонке, вырезала по контуру и покупала на рынке зимние ботиночки и летние тапки. А однажды с такой радостью ухватила в контрафактном магазине теплый свитерок для него (по типу худи) и только дома рассмотрела картинку и надпись на животе “Mad Man”. Мама не надевала ему на улицу его, как будто кто-то из соседей мог перевести надпись.

Когда мне было лет еще до 10 и летом мы с братом ездили в автобусе к бабушке, мне нравилось разговаривать с ним – придумывая всякие истории. Смотри, вон там гаражи, там у нашего брата Валеры машина стоит. Или – вон там работает наш дядя (которого у нас в помине не было). Это все было неправдой, но мне хотелось говорить с ним, он всегда кивал и соглашался, отвечал на мои выдуманные вопросы. Я хотела, наверное, чтобы окружающие нас в автобусе люди видели, что он умеет говорить, что он добрый…

У бабушки на серванте всегда стояла широкая вазочка с конфетами и печеньем. Правда, все самое вкусное выедалось оттуда быстро, а остальное медленно засыхало и твердело. В лучшие времена там могла оказаться маленькая шоколадка “Аленка”, но незаметно съесть ее нельзя было, и я облизывалась, нюхала ее через обертку.

Мы с Максом любили пить “колючую водичку”, он так называл минералку. Помню, что наливалась вода из сифона в стеклянный стаканчик, и в нем размешивалась ложечка сахара. Это было очень вкусно, так что я быстро научилась сама пользоваться сифоном, и мы колотили эту водичку частенько с братом и без бабушки.

В последние лет десять Макс постоянно слушал FM-радио – когда не смотрел телевизор 🙂 Некоторые песни становились у него любимыми, по необъяснимым причинам, обычно именно те, что совсем не нравились нам. А если они, не дай Бог, играли по радио, когда у него было хорошее настроение, то Макс начинал подпевать. Похоже это было, на индейское подвывание ветру, но с большим чувством. Самый хит – “Ах, какая женщина…”, или антоновская “Крыша дома моего”.

Когда-то в моем детстве брат видел, что я собираю вкладыши из жевательных резинок и храню их в книжном шкафу в коробочке. Прошло много лет, а у него так и осталась привычка – если съел шоколадную конфету, то обязательно разровняет фантик, разгладит его и положит в книжный шкаф. Всегда можно было открыть шкаф и увидеть, стащил ли он конфеты с кухни – фантики выдавали его наивность.

Волосы брата всю жизнь были тонкие и мягкие, как у ребенка. У него не было волос на груди или ногах, ни усов-бороды, только редкие волоски на лице пробивались. Он словно остановился между детством и юностью, никогда не став взрослым мужчиной. Его затылок пах мягко, по-детски… Это самое слезное воспоминание, стоит вспомнить, как обнимаешь его, целуешь в макушку.

В какой-то период у брата наступил период любимого слова “почему”. Кажется, я уже училась в университете, и это был кратковременный период моего возвращения домой (я с 1 курса снимала квартиры, жила отдельно). Мы спали с братом в одной комнате, две кровати у стен друг напротив друга. Перед сном я читала в постели под настольной лампой или писала стихи. Однажды я что-то там тихо хнюпала под одеялом, из-за любовных переживаний – и брат спросил первый раз “почему?” Так и пошло. Я отвечаю ему кратко, почему плачу, потому что переживаю из-за того-то… а он снова “почему?” И так постепенно я сама себе находила ответы на вопросы, которые никто бы мне не задал. Я разбиралась со своими чувствами, переживаниями, глупостями всякими. В конце говорила Максу “понятно тебе хоть что-то?”, а он мне “понятненько“.

Макс часто изменял слова, говоря их в уменьшительной форме. Вот то же слово “понятненько”. Или еще “как дела”, а он протяжно и глотая Р “ нома-а-ально…в порядочке“. После домашнего маникюра говорил ” Мама пообрезала мне нёгтики“. Еще ему нравилось слово “любименький” – “забрали у меня книжечку мою, любименькую”.

Макс знал буквы, цифры, читать не мог, только если попросишь по слогам сложить буквы, то прочтет “мо-ло-ко”… но чаще ленился, и сложив первый слог “мо-..” дальше мог сказать “корова”, увидев картинку на пачке молока с Буренкой.

Но зато знал, как выглядят и пишутся все торговые марки “Сникерс”, “Марс”, “Баунти”, “Кока-Кола”, все, что видел по телевизору, запоминал с лету. У него была мегапамять на совершенно не нужные вещи – он помнил сериалы, фильмы, программы – как уж оно у него смешивалось в голове, но он мог внезапно выдать историю о какой-нибудь Гваделупе и Хосе Игнасио, которые могли быть связаны знакомством с Дедушкой Лениным и маленьким Иисусиком Христом.
Насмотревшись пару раз программ по ТВ, где проповедник вещал о жизни Христа, брат потом частенько меня спрашивал, рожу ли я ребеночка “маленького Иисусика”.

В детстве и юности времени хватало на все, мы часто играли в настольные игры. Максиму нравилось бросать кубики и ходить фишкой по клеточкам, а еще в игре в лото закрывать бочонками цифры на карточках. Все двузначные числа он разбивал на части, например, вместо “двадцать восемь” он говорил “два и восемь”.
В конце школы или уже учась в университете, я купила игру в футбол, но не дорогой вариант (как в настольном хоккее), где крутятся ручки, а просто пальцем надо было оттягивать пружинку на каждом футболисте и буцать шарик. Игра не очень у нас пошла, потому что шарик был металлическим и от буцания мог лететь метко в лоб.

Брат читать не умел, но уважал, когда ему читали стихи. Я помнила с детства не так много наизусть, но про Мойдодыра он слушал с удовольствием. Читаешь строчку, а в конце делаешь паузу, оставляешь место, чтобы он закончил слова “выбегает умывальник и качает (пауза)… головой”. Самым любимым его стихотворением стало “про Кота” Овсея Дриза “Портрет”), я вычитала его случайно в каком-то журнале, и оно у нас очень хорошо прижилось.

Уже будучи взрослой, мне так хотелось сохранить детский праздник – для брата и себя – под Новый год. Пару раз покупала живые небольшие сосенки, а несколько лет назад привезла им пушистую шикарную искусственную сосну. Собирала ее только я, а украшали мы с Максом. С антресоли доставался деревянный ящик (старая посылка), где в вате и дождике были укутаны наши старые игрушки. Почему я так и не купила никаких новых шаров… Только старые шишки, звездочки, курочка Ряба и маленький розовощекий медвежонок. В конце Макс обязательно требовал нарвать вату кусочками и развесить по веткам – это еще из давнего детства, но я не возражала, вату так вату.

Мне было 15-16 лет, я точно не помню, каким летом это случилось. Если порыться в моих дневниках, наверное, можно найти ответ, я тогда писала почти каждый день в толстые ежедневники. Наш дом стоит у балки, спускающейся к реке Днепр, все детство я провела там, лазая по деревьям, иногда сбегая на пляж, в общем знала ее как пять пальцев. Но оказалось, что балка смогла меня удивить…
В то лето Максимка уже жил дома, из интерната мы забрали его в 21 год. Каким-то вечером мы пошли с ним вдвоем гулять в балку, и когда спустились вниз, до расщелины, где протекает ручей, остановились. Я могла его перепрыгнуть, а брат нет. Он не спортивный же совсем, не бегал, не прыгал. Тогда я стала искать по сторонам какую-то доску или резиновую шину (мусора в низу балки хватает), чтобы бросить ее на расщелину, а Макс ступит на нее и перейдет на ту сторону.
Глаз мой заметил какой-то железный круг, из которого вверх торчали три штыря. Он был похож на перевернутый столик, ржавого цвета. У меня и мысли не возникло, что на самом деле это – люк (!) Я наклонилась, потянула за штыри вверх, намереваясь поднять этот “столик” и – шагнула вперед. Через долю секунды я провалилась в люк, чудом удержавшись на локтях, а тяжелая крышка еще ударила меня по голове. Звездочки в глазах, шок, боль,… я что-то закричала, может “помоги мне“. И – мой брат стащил этот люк, подал мне руку и вытащил меня. Не могу понять до сих пор, как ему хватило сил в тоненьких ручках, и как он не испугался и не ушел вверх по балке домой, а внезапно поступил решительно и быстро, как обычный человек. Я вылезла из люка, обняла его крепко и долго плакала, целовала его. Мама не знала об этой истории до этого года, брат бы не рассказал, а я и подавно. Это был, наверное, самый большой наш секрет.

Не хочется останавливаться, вспоминая его. Записать бы, запечатлеть, запомнить. Когда-то я думала о том, что однажды у меня будет ребенок, и я буду растить его, рассказывая, почему у него “такой” дядя, почему люди бывают “другими”. Представляла, как они могут играть вместе в какое-нибудь лото или бросать кубик по очереди, шагая по клеточкам. В последний год стало понятно, что этому никогда уже не быть. И теперь моим будущим детям я смогу рассказать только о том, что было в прошлом, каким он был и почему.

Я скучаю по тебе, Мася. Прости за то, что этот мир был несовершенен для тебя.